все это время, наконец, была спущена с поводка. Покрутившись на месте полусгоревшего крыльца, она принялась разрывать сугроб, тихо рыча и поскуливая, там и нашли тело Зихао Ли, почти неповрежденное из-за морозов. Не разбираясь, сгрузили в тот же фургон со всеми, и бросили за городом — в безымянную могилу.
Когда Мона Ли вынырнула из своего полусна — полу- обморока, она будто бы повзрослела, или постарела, как человек переживший чудовищную боль. Она опять молчала.
Её восстановили в школе, даже без положенной переэкзаменовки — и вот, подходила к концу 3-я четверть, и в школе ей было скучно, и дома она сидела вблизи телефонного аппарата, кидаясь на каждый звонок. Когда, наконец, позвонил Аграновский, трубку взял Пал Палыч, размотал шнур и перенес телефон к себе в кабинет. Мона пыталась подслушивать, но Инга Львовна встала у дверей, скрестив на груди руки. Фыркнув — все равно узнаю, — Мона Ли ушла к себе в комнату.
Пал Палыч отвечал, заметно нервничая, что он не может именно сейчас! ехать с Моной в Москву, у него — ПРОЦЕСС, вам, Эдуард, знакомо это слово? Эдуард орал, не стесняясь, что у них тут, на минутку — тоже ПРОЦЕСС, и Пал Палыч должен знать, что он подписал договор, и что ему, Пал Палычу, платят вообще по ставке заслуженного артиста (тут Эдик врал, конечно. Пал Палычу платили — как дрессировщику, 18 рублей, но это было выше ставки заслуженного артиста), и что он, Пал Палыч, по суду ответит за срыв съемок. Кончилось дело брошенной трубкой, Пал Палыч схватился за сердце, Инга Львовна примчалась с нитроглицерином, а Мона, распахнув дверь, заорала:
— Ты что? Ты что делаешь? Ты меня на съемки не пускаешь?
— Я не могу сейчас ехать, Мона, — Пал Палыч чувствовал, как пульсирует боль в затылке, — ты же не можешь ехать одна? Это дурацкая затея с кино, поверь мне. Будет лучше, если ты забудешь об этом, нужно учиться, нужно вырасти, в конце концов!
— Так? Я что? Не еду? — Мона свела брови в одну линию, — ты мне хочешь сказать — что Я не буду сниматься в кино?
— Мона, — Пал Палыч старался не закричать в ответ, — я, как твой отец, решил…
— Ты? ТЫ? — Мона уже кричала так громко, что Инга Львовна закрыла уши, — ты — мой отец? Ой, да не смеши! Не делай из меня дурочку! Я теперь все знаю! Я все документы давно нашла! Я нашла письмо моего настоящего отца! Он был кореец, ты посмотри на себя-то? Ты кто? Ты полное ничтожество, жалкий тип, ты… ты… ты убил мою мать! Тебя должны были судить! Убийца! А теперь ты убил и моего отца! Я все знаю, ты гад, гад … — Пал Палыч встал и отвесил ей пощечину.
— Вырастил, вот — мама, — посмотри! Это я виноват! Ты предупреждала меня, а я… старый дурак! — Он буквально упал в кресло, Инга Львовна бросилась вызывать «Скорую», а Мона Ли, накинув модную алую нейлоновую курточку, сгребла все со стола в спортивную сумку, и, хлопнув дверью, сбежала по лестнице — в самую снежную, воющую жуть.
До вокзала она добралась легко, и, волею судьбы, на платформе № 1 стоял пассажирский поезд «Орск-Москва». Мона забегала вдоль состава, пытаясь цепкой памятью узнать номер вагона, в котором ездила мама, и спросила наугад у проводницы, протиравшей от наледи поручни:
— Ой, а вы, случаем, тетю Машу Куницкую не знали?
— Знала, а что, — угрюмо отозвалась немолодая тётка в форменном кителе и фуражке. Она уже достала флажок — поезд вот-вот тронется, — тебе — что?
— Я дочка её, тетенька, я дочка Маши Куницкой и повара с этого поезда, Захара Ли.
— Похожа на папку-то, — улыбнулась тетка и помолодела, — правда, косая, как Захарка! Нин, — крикнула она проводнице из соседнего вагона, — гляди, Машки и Захарки дочка!
— Захарка-то пропал давно, — отозвалась невидимая Нина.
— Так тебе чего, дочка?
— Мне в Москву надо, а то отчим меня убить хочет! Спасите меня, тетеньки!
— Вот горе-то кругом, сирота ты моя, — проводница втянула Мону Ли в вагон, — иди, чаю сейчас дам. Замерзла, эх, сироты-сироты…
Укачивало вагон, потряхивало на стыках, и Мона вдруг ощутила себя по-настоящему дома, и все тянуло запахом уголька из титана, и дзинькала ложечка о край тонкого стакана, стоявшего в МПС-овском подстаканнике, а Мона Ли в каком-то неземном блаженстве лежала на верхней полке служебного купе и щелкала выключателем ночника. Из-за спущенной коленкоровой шторы все равно дуло, и сразу ощущалось, что вокруг холод и ветер, безлюдье, и такое одиночество… а здесь тепло, и проводницы, сидящие внизу, пьют портвейн из стаканов, вставленных в подстаканники, и вкусно пахнет лимоном, и сквозняк шевелит конфетные обертки.
— Нин, ну ты представляешь? — хозяйка служебного купе, Валя, шептала товарке из соседнего вагона, — этот-то, кто Ноннку нашу удочерил, Машку зарезал, а потом и Захарку нашего, ну, изверг чистый. А еще в суде работает, ну что за времена!
— Да надо написать, куда следует, — говорила шепелявая Нинка, держа за щекой кусок лимона и прихлебывая портвейн, — небось (она понизила голос) и еще мог к девчонке приставать.
— А то! — мигом согласилась Валя, — девка уж больно хороша! Машка-то так была — деревня рязанская, нос картохой, ни фигуры, ни лица, да и этот кореец уж на что страшон был, черт косоглазый, а вот-те девка прям уродилась. Актрисой, говорит, будет.
— А чего нет? Ой! — Нинка оглянулась, достала из-за спины бутылку, сковырнула пластмассовую пробку, разлила. — Я водку больше уважаю, чем это вино. Его пей-пей, пока заберет-то. Актрисы да, все ими любуются, платья у них красивые, только мне один командировочный рассказывал, что всем актрисам приходится с начальством спать, так-то вот.
— А кому не приходится-то? — отозвалась хозяйка, — а нам? Уж в кино спят, наверное, с народными артистами, а не с начальником состава, ну его, рожа прям козлиная. И попробуй не дай, снимет с рейса, сиди, кукуй дома… Вагоны мотало, проводницы задремали, но ровно за 10 минут до Оренбурга пошли по вагону, выкрикивая:
— Оренбург! Прибываем без опоздания, стоянка поезда пятнадцать минут, просим не оставлять вещи, кому билеты надо, забирайте.
После приезда «Скорой» Пал Палыч, которому сделали укол, так как он отказался ехать в больницу, уснул. И проспал он аж до пяти утра. Чтобы не будить маму и Мону Ли, которая должна была сладко спать в это время, он встал вскипятить себе чаю и наткнулся на кухне на Ингу Львовну, сидящую у окна.
— Мама? Ты почему не спишь? — он поцеловал ее в пробор в седых волосах.
— Моны нет дома, — тихо ответила она, как будто боясь разбудить девочку — она ушла. И я не знаю — куда. Что делать, Пашенька?
Ахнув,
